Кажется, статьи принято начинать с объявления темы, но в этот раз я поступлю иначе.
Не так давно я читал дневник французских писателей XIX века. Литературные записки братьев Гонкур. Статья не о них, не буду давать характеристику их творчеству или уверять вас в ценности их мнений. Вам лишь следует знать, что они хоть и не величайшие авторы, но не последние люди в своей отрасли, в искусстве вообще, и ещё кое что. Меня всегда впечатляла манера некоторых писателей высказывать суждения. Будь то Бродский, Набоков или Флобер - эта изящность и острота мысли. И суждения французов порой особенно очаровательны. Думы братьев Гонкур я нахожу оригинальными.
Речь пойдёт о примечательных заметках из их дневника, оставленных в канун Реставрации Мейдзи, периода перехода Японии от самоизоляции традиционного сёгуната к резкой открытости страны к европейской культуре. Я не эксперт в исторической области, однако, судя по всему, эпоха Мэйдзи считается стартом стремительного развития и преобразования японской державы в одно из ведущих государств мира.
19 июля 1864. Сегодня вечером солнце похоже на вишневую облатку для конвертов, наклеенную на жемчужные небо и море. Только японцы, печатая красками, имели смелость передавать такие эффекты.
8 января 1866. Чудовищное химерическое животное. Искусство рисовать страх, подступающий к человеку днем в виде смутных призраков; изображать и воплощать панику и иллюзии в существах, одаренных членами и суставами, явных, осязаемых, почти жизнеспособных – вот гений Японии. Япония создала и оживила зоологию галлюцинации. Из мозга ее искусства, как из пещеры кошмара, прорывается и бьет ключом целый мир зверей и демонов, высеченный из вздутого уродства: звери в судорогах и конвульсиях; наросты сучьев, в которых застыла жизнь; звери – помесь ящерицы с млекопитающими; жаба, срощенная со львом; сфинкс, приросший к церберу; личинки, жидкие и липкие, буравящие себе путь, как дождевые черви; звери с гребнем из колючей гривы, жующие шар с двумя круглыми глазами на конце палки; драконы и химеры апокалипсиса далекого Востока.
Мы, европейцы, французы, мы не так изобретательны. Наше искусство признает только дракона: это всё то же чудовище из «Рассказа Терамена» [Жана Расина], которое на картинах господина Энгра высовывает свой красный суконный язык.
В Японии же чудовище – повсюду. Это украшение и чуть ли не домашняя утварь. И жардиньерка, и курильница. Гончар, медник, рисовальщик, вышивальщик поселяют его в жизни каждого японца. Оно то и дело корчится и выставляет свои когти на платье. Для этого мира женщин с накрашенными веками чудовище - изображение самое обыденное, привычное, любимое, то же, что для нас – художественная статуэтка на камине. И кто знает, не тут ли кроется идеал этого артистического народа?
13 мая 1877, воскресенье. Нигде, кроме Японии, нет такого благоговения перед природой и ее созданием, хотя бы самым ничтожным. Нигде нет такого набожно-влюбленного внимания к малейшей козявочке, которое позволяет воссоздать в искусстве всю ее микроскопическую мелкоту.
19 апреля 1884, суббота. Говорю, например, о японском направлении в искусстве, а они думают, что это искусство создало только те немногие смешные безделушки, про которые им сказали, что это – верх безвкусицы и отсутствие рисунка. Несчастные! Они до сих пор даже не заметили, что весь наш нынешний «импрессионизм» порожден созерцанием японских рисунков и подражает их светлым тонам. Они не заметили и того, что западный художник признает при росписи тарелки лишь украшение, помещенное в середине предмета или же состоящее из нескольких частей, из которых две всегда под пару друг другу и уравновешиваются взаимно; а подражание в современной керамике рисунку, сдвинутому на одну сторону предмета, рисунку несимметричному, означает измену культу греческого искусства, по крайней мере в орнаментации.
Есть у меня пуговица, железная пуговица, которой японец прикрепляет к поясу свой кисет. На этой пуговице, пониже лапки невидимого журавля, летящего вне гравированного медальона, видно только отражение этого журавля в реке, освещенной луною. Неужели народ, в котором ремесленник-поэт способен на подобные вымыслы, не годится в учителя искусства другим народам?
Говоря, что Япония производит в настоящее время переворот в зрительном вкусе западных народов, я утверждал, что Япония внесла новые краски, новую декоративную систему, если хотите, наконец, новую поэтическую фантазию в создание предметов искусства, фантазию, которой вы не встретите в самых совершенных украшениях средних веков.
Я также не знаток истории искусств, однако, в свете высказываний братьев Гонкур, нынешнее процветание японской анимации кажется не случайным. Конечно, не следует из-за этого оценивать всю продукцию индустрии как нечто совершенное, изъянов хватает.
Например, знаменитая токийская телебашня является символом небесного древа столицы. Владимир Сорокин, писатель («Голубое сало», «День опричника»), преподававший в Японии русский язык, уверяет, что японская культура прежде всего учит нас созерцательности. Но у созерцательности, по-моему, есть обратная сторона - привыкание и влечение к зрелищности. Крайность потребительского сознания. Американский писатель Дэвид Фостер Уоллес правдиво выразил тяготившую его ТВ-зависимость. Он отметил один эпизод, говоря о своей книге «Бесконечная шутка», в одной из сюжетных линий которой идут поиски настолько великолепной киноплёнки, что зрители не могут перестать её смотреть и умирают от нервного и физического истощения. Сцена, где кто-то прыгает с пылающего небоскрёба - не потому, что не боится упасть, а потому что альтернатива слишком ужасна. Что может быть так ужасно, что смерть покажется тебе спасением? Не знаю, есть ли у вас подобный опыт, но это хуже чем любая физическая боль. Наверное в старые времена это называлось духовным кризисом. Чувство, что каждая аксиома твоей жизни оказалась ложной, и всё обернулось ничем. И ты - ничто. А все заблуждаются. И ты настолько лучше чем все, ведь можешь видеть собственное заблуждение, и настолько хуже, потому что не можешь б**** функционировать. Это на самом деле ужасно.
Хуже бегства от реальности - ступор осознания этого бегства. Потакание эскапизму бессодержательными исэкаями с прокачкой легкомысленных персонажей, и прочие подобные зрелища я считаю кривой дорожкой, отдаляющей аниме-индустрию от стимуляции здоровой созерцательности.
В то же время у такой зависимости существует более сложный вариант. Одержимость созерцанием ради поиска той самой убийственно великолепной киноплёнки - шедевра, идеала. Именно в данном разрезе я понимаю ужас мистера Уоллеса. Увлекающихся искусством преследует эта слабость. Когда понимаешь, что твоя мечта «глупа как истина, скучна как совершенство» (или наоборот; Пушкин, «Роман в письмах»). Тогда уже не можешь верить в то, что «Тьмы низких истин мне дороже Нас возвышающий обман…» Имею в виду, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад, только вот себя не обманешь, разве что одурачишь.
Но отказом от мечты не решить духовный кризис. Уникальность человеческой природы, как мне представляется, заключается как раз таки в пространстве смыслов, которые, в частности, мы извлекаем из произведений искусства. Человеку невыносимо без опыта трансцендирования. Нам суждено балансировать на лезвии судьбы, между посюсторонней необходимостью в этике и потусторонним эстетическим ориентиром. Если совершенство есть зачастую иллюзия, то тем, кому не хватает на неё сил, остаётся только верить в прекрасное. Хоть мир полон уродства, красота не исчезает, лишь уходит иногда.
И, возвращаясь в русло статьи, должен признать - художественная жилка японского народа местами сияет до сих пор.
Не уверен, насколько удался диагностированный Эдмоном Гонкуром переворот в зрительном вкусе. Ведь несмотря на господство японских мультиков, их авторы, в отличие от своих предков, ударились в чёрно-белую мангу, ослабив самобытную красочность. По стопам таких живописцев, как Утагава Хиросигэ, Хираяма Икуо и Ёкояма Тайкан следуют единицы. Искусство рисовать страх уступило место склонности показывать вещи миловидно и с претензией на крутизну. Горничная-дракоша, меха-роботы и повседневность в подземельях с эльфийками заменили вздутую чудовищность зоологии галлюцинаций и поэтическую фантазию. Со времён Реставрации Мэйдзи мир изменился. При слове "Япония" сейчас на ум скорее приходит какая-нибудь нагромождённая неоновыми вывесками Акихабара, а не экзотический Восток. И тем не менее было бы несправедливо выделять одни негативные моменты.
Из-за эволюции изобразительного искусства в кинематограф, одними красками картину не сделаешь. Живопись отошла на второй план, чтобы аниматоры научились завораживать движением рисунка. Вопреки капиталистической установке на штамповку проектов, такие люди как Хаяо Миядзаки, Сатоси Кон и Масааки Юаса доказали нам широкие возможности анимации. Японцы всё ещё могут удивлять редкостным стилем рисовки, не подчиняющимся стандартам европеоидных черт. «Дом пяти листьев» тому примером. Или изумлять цветами визуала, как в «Мононокэ». И пусть тенденция милоты взяла верх, способность японцев волновать и шокировать ужастиками типа «Спирали» и «Девочки, которая видит это» никуда не делась. Как и артистичность их народа: гримасы персонажей и интонации сэйю внушают необыкновенные эмоции. Японцам также не чужда творческая концептуальность - не стесняюсь постоянно вспоминать «Сонни Боя».
Но чем же в сущности Япония годится в учителя искусства другим народам? С моей точки зрения, резонно, конечно, обращать внимание на шикарные детали их произведений, но лучше не подражать бездумно и во всём. С точки зрения братьев Гонкур: «Видеть, чувствовать, выражать - в этом всё искусство». У данного слогана свои проблемы. Лично мне чаще всего просто не удаётся остановиться от бытовой суеты - вместо созерцания, к сожалению, бегло проглядываю красоту момента. И это не единственная преграда. Согласно стихотворению Жуковского «Невыразимое», когда хотим прекрасное в полёте удержать, спирается в груди болезненное чувство, и обессиленно безмолвствует искусство. Разумеется, суете я предпочту ломать голову над способом передачи дивного вдохновения. Но, эх, на суету и смерти нет. Здешний цвет линущий, под нами тленом пахнет. Ну, поэтому, наверное, и надо вдыхать пыльцу бытия, пока цветёт.
Мне нравится, что в японской культуре цвет сакуры символизирует облака и метафорически обозначает эфемерность жизни. Сакура ассоциируется с воплощением эстетического принципа моно но аварэ - «печального очарования вещей». Именно такой меланхолии по поводу мимолётности - вот чему я хочу научиться у японцев. Созерцая карнавал существования, словно фестиваль фейерверков, на взрывах мы счастливы, а без них...
А посему, читатель милый, Carpe diem!
